Отправлено: 25.11.07 18:30. Заголовок: Джордж Браммел и дэндизм

Джордж Браммелл. Имя, заставлявшее трепетать сердца европейских барышень первой трети XIX столетия. Лорд Байрон однажды заметил, что предпочел бы быть Браммеллом, а не Наполеоном. И это было сказано в эпоху, когда Наполеон был романтическим героем, иконой европейского мира номер один. В мире культуры, как и в любом другом мире, все взаимосвязано. Молодой Пушкин мечтал стать Байроном, молодой Лермонтов Пушкиным. Байрон предпочел бы стать Браммеллом. Наполеон побеждал на полях сражений, Браммелл в лондонских гостиных. Метод Браммелла, на мой вкус, был более экономичным. Всемирная слава Наполеона — это победы и поражения, тысячи миль по бездорожью, Березина, дни и ночи в походах и на передовой. Всемирная слава Браммелла — это несколько поворотов головы, две-три реплики, искусство носить тертый фрак, безукоризненные манеры. Плюс таинственное «нечто», одинаково обеспечивающее денди как неотразимый успех, так и бесплодное подражание потомков. Кстати, лорд Байрон тоже был денди. Как и молодой Пушкин, как и юный Лермонтов. Как в разные эпохи своей жизни Бальзак, Бодлер, Готье, Уайльд, Булвер-Литтон плюс еще несколько десятков европейских гениев. Плюс российский «Серебряный век», заново открывший для себя дендизм. Эти люди «влияют» на человечество уже два столетия. Читатель, выброси в мусорное ведро плоские американские книжонки, подари Карнеги туристу из Калифорнии, забредшему в поисках гамбургеров на берега Волги. Возьми в руки потрепанный томик Готье, проникнись музыкой слов «Эмали и камеи», ароматом стиля и грации, послушай сквозь эхо рассыпавшихся в прах эпох повесть о Джордже Браммелле, великолепном денди из Лондона.
«Его жизнь всецело была влиянием на других, то есть тем, что почти не поддается пересказу.» Это француз Барбе Д"Оревильи, написавший о Браммелле вдохновенную книгу. «Я пытался понять механизм влияния: что необходимо, чтобы осуществить влияние».
Рифма памяти. Автор статьи читает лекцию о дендизме. Вопрос из зала: «Можно ли научиться обаянию, которое излучает харизматичный стиль денди?» Ответ: «Нельзя. Можно научиться видеть, осязать образы, то есть мечтать в определенном направлении. А образы и мечты научат Вас всему остальному».
Из воспоминаний современников. Когда лондонские аристократки снаряжали своих дочерей на бал, мнение молодых людей, влюбленных в очаровательных барышень, интересовало их, увы, значительно меньше, нежели мнение Браммелла. Словосочетания «дурной вкус» боялись больше, чем революции. Правом же выносить суждения обладал в Лондоне только один человек. Принц Уэльсский, самый влиятельный представитель королевской фамилии, искал расположения знаменитого денди. Принц Уэльсский и Браммелл дружили довольно долгое время, затем принц, утомленный статусом «вечно второго», отправил своего друга и учителя в ссылку. В ссылку к Браммеллу приезжала вся Европа. Но это позже. А в эпоху единоличного правление в Лондоне легендарного денди из уст в уста передавались истории приблизительно такого содержание. В 1813 году директора клуба Уатье обсуждали между собой следующую дилемму: приглашать ли на торжественный прием принца Уэльсского, так как принц накануне имел неосторожность поссориться с Браммеллом. В итоге директора обратились к последнему с просьбой разрешить возникшее затруднение. Денди разрешил пригласить принца. Напоминаю, принц Уэльсский в 1813 году один из самых влиятельных людей Европы. А вот текст, который приписывают самому принцу: «Никогда не таил я зла и не испытывал жажды мести против кого бы то ни было, кроме как Щеголя Браммелла, в гневе угрожавшего в прошлом году вновь ввергнуть меня в небытие и возвести на мое место в свете старого короля Георга». Читатель, поверь мне на слово, Браммелл никогда не выступал по телевидению. Порабощенные привычкой видеть в медиа-индустрии главный инструмент влияния в современном мире, мы забыли о возможности подлинного масштаба личности. Уайльд тоже был незнаком с телевидением. Однако фразу, сказанную знаменитым англичанином в обед, вечером уже повторял весь Лондон. Эти люди не нуждались, фигурально выражаясь, в рекламной службе «Русского радио». Точнее, афоризмы, произнесенные Браммеллом или Уайльдом, не нуждались в медиа-подпорках. Слово или поведенческий жест обладали такой энергией, такой, выражаясь современным языком, имиджевой силой, что сами способны были стать «личностями».
Итак, пришло время образов. Денди стремится «скорее изумлять, чем нравиться». Отсюда все легенды, связанные с искусством одеваться. Да, перчатки, прозрачные до изумления и настолько плотно облегающие руки, что видна была форма ногтей, красные каблуки, протертые «до дыма» фраки, — все это изобретения Браммелла и его приятелей. Одежда для денди была формой философского вызова буржуа. Показывать деньги — неприлично. В поведении нуворишей, буржуа денди обнаруживал отсутствие стиля, которое более всего выражалось в стремлении демонстрировать деньги, статус, благополучие и т.д. На вечеринках, которые устраивали друзья Браммелла, подавали чай с пирожными и немного вина или ликера. Никакой показной роскоши. Показная роскошь оскорбительна для хорошего вкуса. Оскорблять себя отсутствием манер, вкуса и стиля, демонстрировать только что купленную дорогую одежду и украшения — вот логика поведения нуворишей. При этом Браммелл не был «бедным человеком». Отнюдь. Ученик Браммелла, француз Барбе Д”Оревильи говорил: «Женщина, хорошо одетая, не есть еще женщина элегантная». В искусстве одеваться более всего ценилось умение «забыть об одежде». Вот одна из заповедей дендизма: «Денди может потратить на свой туалет хоть десять часов, но, одевшись, тут же забывает о нем. Дело других — замечать, как он хорошо одет». Поэтому поведение денди эксцентрично, но не демонстративно. Один из друзей Браммелла вспоминает: «Его пугала мысль, будто своей славой, пусть в малейшей степени, был обязан портным, и он полагался лишь на тонкое очарование благородной и изысканной непринужденности, которой действительно отличался».
Автор этой статьи уже несколько лет оспаривает примитивное представление об имиджейкинге, устоявшееся в границах нашей многострадальной отчизны. Увы, все сводится к формуле «одежда плюс прическа». Но хорошая стрижка в сочетании с пустым невыразительным лицом еще никого не делала элегантным. А вот тонкое очарование благородной и изысканной непринужденности Джорджа Браммелла преодолело расстояние в два столетия.
Еще несколько правил из неписаного кодекса денди:
— сохранять невозмутимость;
— поступать всегда неожиданно;
— одеваться элегантно, но незаметно;
— следовать внутренней моде (моде для тебя одного);
— в поведении, манерах, речи, одежде, произведениях искусства не должно быть заметно следов труда, ибо это противоречит атмосфере легкости и непринужденного изящества, столь ценимой денди;
— денди всегда чужд старанию и тревожности, к чему бы они не относились;
— «…оставайтесь в свете, — говорил Браммелл, — только пока не произвели впечатления, но лишь оно будет достигнуто, удаляйтесь».
На сегодня все. Тема «выразительного жеста в дендизме» требует отдельной статьи. Но, сказав все, нужно сказать еще что-то. «Вы — дворец в лабиринте», — написала одна женщина Браммеллу. Вслед за этим блистательным образом можно следовать очень далеко. В нем суть дендизма. Один из последователей знаменитого денди добавил: «Поистине, не всякий кто хочет, будет ДВОРЦОМ, но всегда можно быть ЛАБИРИНТОМ». Мне думается, что последняя фраза была сказана для «троечников», которые в нашу обойденную за тысячу миль стороной музами элегантности эпоху, стали бы эталоном изящного вкуса.
И, наконец, финал. Хорошая история время от времени требует драматической развязки. Конец жизни Браммелл провел в изгнании. Принц Уэльсский, отправивший денди в царство забвения, однажды сделал попытку примириться с ним. Браммеллу прислали приглашение на обед в три часа дня. Обед с принцем. «Денди никогда не обедает в три часа дня», — откликнулся Браммелл и до конца жизни остался в изгнании, а чуть позже — в вечности.

 Отправлено: 25.11.07 18:31. Заголовок: ДЕНДИЗМ: ПРАВИЛА СТИ..

ДЕНДИЗМ: ПРАВИЛА СТИЛЯ

То, что гибнет всего бесследнее,
та сторона быта, от которой менее всего
остается обломков, - аромат слишком тонкий,
чтобы быть устойчивым, - это манеры,
непередаваемые манеры.

Барбе д'Оревильи


Вот слово, которое легко и изящно перевернуло всю европейскую историю! От него вздрогнула викторианская Англия, оно подтолкнуло парижан на баррикады, да то ли еще было из-за денди! Какая неимоверная сила, оказывается, скрыта в изящном покрое фрака, в небрежно повязанном шейном платке и колком замечании, отпущенном на балу… Обри Бердслей: A Nightpeice
Денди! Это слово теперь нужно произносить благоговейно и шепотом, если хоть на секунду усомнишься, что ты сам одет по последней моде и с равной легкостью можешь похлопать по плечу президента и гордо пройти, попыхивая сигарой, сквозь толпу разъяренных фанатов "Спартака". Кстати, для тех, "старой закалки" денди, даже попади они сию секунду в наше время из своего утонченного XIX века, это не составило бы никаких хлопот. Вот уж кому было все равно, какое тысячелетие на дворе. И если теперь дендизм это история - дело совсем не в том, что он остался в далеком прошлом. Дело в том, что часть (и самая небезынтересная часть!) истории - это дендизм.
Слово, как известно, всплыло на берегах туманного Альбиона двести с небольшим лет назад. Вернее, появился человек - а слово пришло потом. Не потому ли, что с его появлением многие утратили дар речи - кто на мгновение, а кто на долгие годы? Человека того звали Джордж Браммелл, но как-то не комильфо называть его, как всех остальных обитателей земного шара, "человеком". Если даже прав Дарвин (а тем более, если он точно прав), от человека до Браммелла, пожалуй, пролегла такая же эволюционная пропасть, как от обезьяны до человека. То была совершенно иная порода, незнакомая ни простолюдинам, ни аристократам. Порода, которая является раз в тысячи лет, как образец недостижимого совершенства, словно чтобы подразнить безликую человеческую массу, это тесто для сдобных булочек истории. А все-таки за Браммеллом ринулись очень многие юноши (и, страшно сказать, некоторые дамы), хотя он не объявлял на всю Британию рекрутских наборов в денди. Просто стал образчиком, эдаким ходячим магнитом, приковывавшим зрение и воображение всего света.
Про Браммелла мы знаем почти все. Ну, то есть, конечно, никого не интересует, когда он родился, как провел детство, когда (и зачем, чорт возьми!) умер. Это все второстепенные факты. Куда важнее - как он одевался, в каких клубах бывал, чьи приемы манкировал, и, главное, что он сказал про барона N. и про леди S. О., как крутятся в могилах по сей день эти титулованные кости! За что, кстати, следовало бы поблагодарить всех летописцев дендизма, и особенно блистательного Барбе д'Оревильи, донесшего до наших времен образ Браммелла - без единой пылинки на сюртуке. Через его книгу мы будто воочию знакомимся с этим джентльменом, сколь бы опасным ни было подобное знакомство.
Итак, Браммелл! Вот он - "современник и соперник Наполеона, властитель в большом мире элегантности и галстуков, могучий гений, перед кем преклонялась аристократия и кого стеснялась мода, кто одним кивком головы покорял высшее дворянство". "Высокого роста, с прекрасной фигурой, красивыми руками, удлиненным лицом с рыжеватой бородой и со светло-коричневыми волосами. Черты его лица изумительны, форма головы - прекрасна, лоб - удивительно высок". Он одет безупречно, но это особая безупречность, невиданная до сих пор. Стиль одежды, ставший знаменем дендизма (на древко такого знамени по сей день тщетно карабкается "высокая мода"): неброская элегантность. Великолепный и дорогой костюм, идеально сидящий по фигуре. Никакой вычурности, никакой искусственности, "ваты в плечах". Одежда не должна стеснять движений и души. Но должна быть одна, пусть маленькая, но заметная эпатирующая деталь. Диссонанс, как в музыке. Вроде завязанного второпях галстука. И это второй, а может быть главный секрет одежды настоящего денди: продуманная небрежность. Ее можно (и нужно!) придумывать часами, стоя у зеркала. Но когда выходишь в свет, все должно выглядеть так, будто получилось случайно. Расстегнутая пуговица на жилете. Или сбившийся шейный платок. Это и есть совершенство!
Но с костюма, конечно, денди только начинается (а, скорее, им венчается). Главное - манеры. Дерзкие и изысканные одновременно. Что ж, опять обратимся к Барбе д'Оревильи, поскольку лучше него вряд ли можно описать великосветскую повадку Браммелла, ставшую позднее повадкой всех денди: "Его слова распинали, а дерзость была слишком необъятна, чтобы уместиться в эпиграммах. Выразив колкими словами, он затем переносил ее на все свои действия, манеры, жесты, самый звук своего голоса. Наконец, он применял ее с тем неоспоримым превосходством, которое одно делает ее терпимой среди людей порядочных; ибо дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет". Это почти философия, не так ли? Но в чем-то дендизм и есть философия, философия свободы, примеренная Браммеллом на себя. "Он обладал той фамильярностью, очаровательной и редкой, которая затрагивает все, ничего не опошляя. Он держался как равный со всеми могущественными и выдающимися людьми той эпохи, своей непринужденностью возвышаясь до их уровня. Ему сходило с рук то, что погубило бы любого ловкача. Его смелость оборачивалась верным расчетом. Он мог безнаказанно хвататься за лезвие топора".
Ах, честное слово! Довольно дифирамбов, перейдем к правилам дендизма. Браммелл провозгласил всего три, но какие! Каждое в отдельности могло пошатнуть все моральные устои общества, и лишь все вместе они оставляли его в шатком и недоуменном равновесии.
Первое правило - "Nil admirari" ("ничему не удивляйся"), то есть сохраняй бесстрастие при любых обстоятельствах. Презрительное безразличие. Шарль Бодлер даже сравнивал денди с философами-стоиками, но они только страдание выносили равнодушно, а настоящий денди и радости не поддавался, и смеялся лишь саркастически, свысока. Зато как пошутит, так пошутит. Но об этом чуть позднее.
Правило второе - "сохраняя бесстрастие, поражай неожиданностью". Парадокс, внезапное небанальное суждение, неожиданная реплика - это все прекрасно. Но главное - в другом. Всегда делать то, чего от тебя меньше всего ожидают. Быть непредсказуемым в каждом поступке, в каждом жесте. Не обязательно нужно нравиться обществу. Но обязательно надо его ошеломить.
И третье правило - когда уже выполнены первые два: "Оставайтесь в свете, пока Вы не произвели впечатление; лишь только оно достигнуто, удалитесь".
А для того, чтобы произвести впечатление, есть безотказное оружие. Высокомерие, граничащее с наглостью. И чем более авторитетен человек, на которого это оружие направлено, тем ценнее будет добыча. Но наглость не может быть грубой - наоборот, она должна скрываться в ножнах холодной издевательской вежливости.
Морис Бланшо в эссе "О наглости как виде изящных искусств" (о, вот прекрасное название для академического труда!) пишет так: "Наглость - отнюдь не бесполезное искусство. Это средство оставаться верным себе и превосходить других во всех обстоятельствах, когда другие оказываются в позиции превосходства".
Впрочем, хватит общих слов. Дендизм без действия мертв! Что ж, вот правдивые истории из жизни Браммелла.
Однажды, например, он пришел на бал и, потанцевав с самой красивой дамой, осведомился: "Что это за уродец стоит возле камина?" "Но как же. Вы должны быть с ним знакомы - ведь это хозяин дома", - ответила дама. "Вовсе нет, - беззаботно сказал Браммелл, - ведь я явился на бал без приглашения".
Но это еще цветочки - хотя подобных в лондонских оранжереях, конечно, тогда не срывали. Вот история, которая могла бы шокировать и сегодня:
"Однажды один из знакомых Браммелла, мистер Р., желая обратить на себя внимание знаменитого денди, устроил в его честь обед и даже предоставил ему право позвать сотрапезников по собственному вкусу. Браммелл пригласил своих друзей, они отлично отобедали, однако единственным поводом для недовольства денди стал тот факт, что "мистер Р. осмелился сесть с нами за один стол и тоже пообедать!"
А кстати. Сам Браммелл не был аристократом по происхождению, он просто ворвался в высшее английское общество как метеор. Но одна из негласных заповедей денди - презрение к нуворишам и подхалимам. И тут уж извините, мистер Р.! Но и те, кто слишком уважаем в обществе - тоже извините!
Известный ученый, член Королевского общества Снодграсс стал мишенью одной из эскапад Браммелла - только из-за своей чрезмерной известности. На спор с приятелями денди постучал в окно ученого в три часа утра и, когда тот в панике высунулся в ночной рубашке на мороз, решив, что в доме пожар, Браммелл вежливо спросил его: "Простите, сэр. Вас зовут Снодграсс?" Ученый опешил и кивнул, после чего Браммелл задумчиво протянул: "Снодграсс, Снодграсс - какое чудное имя, клянусь, в высшей степени чудное, ну что же мистер Снодграсс, доброе утро!"
Но может показаться, что свобода денди - это свобода вседозволенности, в которой утверждаются исключительно за счет унижения других. А это совсем не так. Просто люди, в своей совокупности, используются как поле битвы, или, вернее, как холст, на котором художник создает свою картину. Свой портрет. Сразу, кстати, вспоминается "Портрет Дориана Грея" одного из самых знаменитых денди "второй волны" - Оскара Уайльда. Но раз уж вспомнился Уайльд, после Рединтонгской тюрьмы еле-еле сводивший концы с концами (в прямом и переносном смысле, но о гомосексуализме вспомним лишь мимолетно, ведь это для денди не закон, а всего лишь одна из многих милых эпатажных странностей) - встает сразу вопрос о деньгах и долгах. Должен ли денди быть богатым? Вот в чем этот вопрос.
Денди не должен быть богатым. Но у него должно быть много денег. Вот - ответ.
А вот правильный ответ: денди не должен нуждаться в деньгах, чего бы ему это ни стоило. Можно залезать в долги, можно делать что угодно - но никогда не показывать, что денег нет. Когда у Браммелла кончились деньги, а сумму лондонских долгов могли бы подсчитать лишь астрономы, он взял последние фунты, и провел день как обычно. Отправился в оперу, потом в самый дорогой ресторан. А на утро сел в карету, и навсегда бежал из страны. И это поступок настоящего денди.
Деньги же добываются положением в обществе, а это неплохой источник - если содержать его в чистоте. Вот что рассказывают о долговых обязательствах Браммелла:
"Он нередко использовал собственную репутацию, чтобы уклониться от уплаты долгов. Приветственный взгляд красавца котировался столь высоко, что Браммелл мог позволить себе такие шутки: однажды один из его кредиторов напомнил ему про долг, на что денди ответил, что долг давно уплачен. "Но когда? - Когда, сидя у окна клуба Уайте, я кивнул Вам и сказал: Как поживаете, Джимми?" Быть замеченным Браммеллом составляло такую честь, что заикаться об оплате долга после этого было попросту бестактно".
Кстати, клуб, о котором упоминает здесь Браммелл, был самым престижным в Лондоне, и стать его членом можно было лишь по рекомендации самых влиятельных лордов. Так что слова денди действительно стоили дорогого - особенно учитывая его обычную манеру поведения в этом клубе. Там "в фасаде здания был сделан эркер, и позиция у эркерного окна предоставляла великолепные возможности для обзора улицы. Именно у этого окна и любил сидеть Джордж Браммелл, наблюдая прохожих и отпуская язвительные замечания по поводу их костюмов. Вокруг него собиралась компания приятелей, на ходу подхватывающих любую его реплику, чтобы затем пересказать светским знакомым. Но на самом деле круг участников этой визуальной игры был еще шире. Зная о том, что в определенные часы Браммелл занимает позицию у клубного окна, многие лондонские щеголи специально шли прогуляться именно по Сейнт-Джеймс стрит, чтобы представить свой костюм на суд всеми признанного арбитра, а потом окольными путями разузнать его мнение. Тем самым они как бы удостаивались аудиенции некоронованного короля моды, что само по себе, даже в случае безжалостной критики, содержало момент престижной сопричастности". Так пишет об этом один из известных русских историков дендизма, Ольга Вайнштейн.
Мы же добавим: круг этой игры был без сомнения равен светским кругам, но игрок всегда был в ее центре. И этот игрок притягивал к себе в равной степени и врагов, и друзей. Вот почему при всем своем провозглашаемом одиночестве денди не одинок, и при всей эпатажности - располагает к себе других людей.
"Манеры денди были сами по себе очаровательны. Денди отличались приятным стилем речи и безукоризненным языком. Многие из них обладали высокими дарованиями и преуспевали во всем, что они делали; менее талантливые, если им что-то не удавалось, умели вовремя остановиться, без особых иллюзий или энтузиазма. Они демонстрировали джентльменскую выучку - щедрость и великодушие. Эфемерные как молодость и духи, они все же имели одну постоянную черту - верность в дружбе, несмотря на позднейшее соперничество", - писал Барбе д'Оревильи. И, чорт возьми, как он был прав!
Со времен первых денди, конечно, много воды утекло на мельницу истории. Но весь XIX век в искусствах, особенно в литературе, принадлежал им почти безраздельно. Сотни романов, составивших, как говорится, "золотой фонд" французской и английской словесности, к примеру "Красное и черное" Стендаля, рассказывают о нелегкой судьбе того, кто стремится к дендистским идеалам. Пушкина с его "Онегиным" не стоит даже упоминать, о "русском дендизме" и Лотман давно все сказал, и только ленивый не повторял. Но ведь был еще и декаданс "серебряного века", напрямую связанный с дендизмом. И, наконец, в XX веке тему дендизма подхватили такие "книжные монстры" как Фуко и Палья, переплавив ее в тему постмодернизма. Впрочем, это уже философия. А о том, насколько дендизм повлиял на нынешнюю моду, не стоит и рассуждать. Ее бы без денди просто не существовало. Достаточно лишь напомнить, что один из самых модных и дорогих парижских бутиков назван в честь первого денди - "Браммелл".
Но, кстати, денди повлияли на моду не только своим примером. Немало они приложили сил, чтобы облечь ткань платьев в ткань слов, особенно постаравшись для дам, которые не могли просто копировать их наряды. И, видимо, старались не без удовольствия. Так, Стефан Маларме целый год абсолютно в одиночку издавал в Париже знаменитый женский журнал "Последняя мода", подписывая свои статьи разными псевдонимами: Мадам Маргерит де Понти, Дама-креолка, Владелица бретонского замка, Мулатка Зизи, Негритянка Олимпия, Дама из Эльзаса. А Оскар Уайльд в 1887 году стал главным редактором журнала "Мир женщины". В числе авторов журнала числились королева Виктория и Сара Бернар. Правда, ни та, ни другая не написали ни строчки - Уайльд сам составлял статьи под названиями вроде "История моего чайного платья", и приносил их на подпись именитым корреспонденткам.
А впрочем, это уже курьезы. Создание моды - не самое важное в истории дендизма. Что же важнее? То же, что в любом порыве, в любом преодолении человеком рамок своей участи, как бы оно ни запечатлелось в истории. Дадим напоследок еще раз слово первому денди, явившемуся когда-то на земли туманного Альбиона - Джорджу Браммеллу:
"Создание самого себя - это моя прихоть. Если бы я не разглядывал нахально герцогинь, выводя их из терпения, и не кивал принцу через плечо, я был бы забыт через неделю: и если мир настолько глуп, что восторгается моими нелепостями, вы и я можем быть разумнее, но какое это имеет значение?"

Сергей Ташевский, 2005

 Отправлено: 25.11.07 18:32. Заголовок: Денди, их черепашки ..

Денди, их черепашки и тараканы
Текст: Галя Анни

Зачем денди выводили на прогулку своих черепашек? Каким шампанским нужно чистить ботинки? Почему приличные люди не едят овощей? Множество полезных сведений можно почерпнуть из этой энциклопедии дендистской жизни.

Книга Ольги Вайнштейн "Денди: мода, литература, стиль жизни" вышла в издательстве "НЛО" в серии "Искусство повседневности". Шестисотстраничный исторический труд выглядит по-дендистски изящно, а кроме того, оказывается увлекательным чтением, расширяющим наши традиционные представления об этой изысканной когорте эстетов.

Лорд Байрон говорил: "В XIX веке есть три великих человека – Браммелл, Наполеон и я". Двоих последних мы помним хорошо и лишь Джорджа Брайана Браммелла не изучаем на уроках истории и литературы. А он, несомненно, оказал влияние и на литературу, и, возможно, даже на историю.

Харизма родоначальника дендизма в свое время была такова, что ему подражали аристократы и монархи, а ведь он даже не был знатного происхождения. "Ничему не удивляться", – было первым правилом денди. Внуку камердинера Браммеллу посчастливилось закончить Итон, остальное приложилось.

Обладавший идеальным вкусом, Браммелл научил светское общество безупречно одеваться и ежедневно мыться.

Он мог сказать герцогу, что фрак его не заслуживает этого гордого имени, назвать толстяком принца Уэльского, заставить неловко одетую герцогиню, пятясь, удалиться с бала. "Она ела капусту", – сказал он о бывшей невесте, и это прозвучало приговором. Овощи Браммелл полагал едой простолюдинов, а сам, по его словам, лишь однажды случайно проглотил горошину. Шпилька Браммелла могла стоить светской карьеры дебютантке, а нувориши, наперебой звавшие Браммелла на обеды, жадно ловили из его уст даже насмешку как знак особого внимания. Сохраняя бесстрастие, он поражал неожиданностью – это было вторым правилом денди.

Герцогиня Йоркская и герцогиня Девонширская, прапрапрабабка принцессы Дианы, были его приятельницами. Его последователями стали Джордж Байрон и Оскар Уайльд, Пушкин и Лермонтов, Стендаль и Бальзак, Бодлер и Пруст. Свою жизнь Браммелл превратил в величественный перформанс. Он мог четыре часа кряду завязывать галстук, добиваясь совершенства. Его лакей, указывая на усеянный скомканными шелковыми платками пол, говорил: "Это наши неудачи".

Менять сорочки денди полагалось по три раза на дню, перчатки – по шесть.

Порядок фланирования и лорнирования, искусство поз и разговора – все было незримо прописано в катехизисе светского льва. Сложный кодекс чести обязывал платить карточные долги равным, но снисходительно относиться к неуплате портным и башмачникам. В конце концов Браммелл, оказавшись по горло в долгах, торжественно исполнил третье и главное правило денди – "удаляться, как только достигнуто впечатление". Он бежал от кредиторов во Францию, где тихо прожил четверть века и закончил жизнь в долговой яме, нищим, полусумасшедшим, принеся все, что у него было, на алтарь легенды.

Все важные периоды и личности европейского и российского дендизма рассматриваются в книге подробнейшим образом. Не забыты дамы – Джорджиана Девонширская, Жорж Санд, Зинаида Гиппиус, Коко Шанель, Марлен Дитрих, Жаклин Кеннеди. Сквозь Серебряный век и двадцатые годы протягивается историческая нить, нанизывая на себя стиляг, "тедди", "штатников", а в двадцать первом веке – "бобо" и метросексуалов. Последнее слово современного мира в пропаганде дендизма – виртуальные сетевые сообщества. Впрочем, с сожалением констатирует автор, денди без иронических кавычек в нынешнем веке встретить невозможно.

Глубокие умы, как в свое время выразился денди д'Оревильи, для дендизма недостаточно тонки, а тонкие недостаточно глубоки.

И, наверное, каждый современный ум все же опасается умереть в метафизической долговой яме.

 Отправлено: 25.11.07 18:37. Заголовок: Английские денди на ..

Английские денди на примере Дж.Браммелла.
Ольга Вайнштейн, кандидат филологических наук
Шампанское для чистки ботинок, или Секреты Джорджа Браммелла
Журнал «Родина», 2000, № 8. Стр.107-110.

[стр.107] Покупая новый шампунь или принимая душ, мало кто задумывается, когда сложились современные гигиенические нормы. Наши привычки кажутся нам настолько естественными, что трудно поверить, будто подобная культура тела сложилась относительно недавно – в начале прошлого столетия. Именно тогда впервые среди английских денди появилась мода на «смехотворные мелочи» туалета – ежедневную ванну, бритье, мытье головы, уход за кожей.

Однако есть много свидетельств, что на протяжении XIX века частые водные процедуры в Европе были отнюдь не общепринятыми. Напротив, существовал целый ряд предрассудков относительно упоения горячей воды: считалось, что теплая ванна расслабляет и способствует нервным расстройствам, потере тонуса, важность ассоциировалась со слабостью: «Не следует принимать ванну чаще, чем раз в месяц, – рекомендовали воспитатели, – долгое сидение в ванне развивает праздность и расслабленность, неподобающие молодой девушке» (1). Частые горячие ванны, по мнению врачей, могли привести к снижению работоспособности – Бальзак в периоды интенсивного писания прекращал принимать ванны, опасаясь утратить творческий настрой.

К мылу тоже относились с некоторым подозрением, опасаясь его «искусственности» и раздражающего действия на кожу. В медицинских трактатах 40-х годов советовали мыться просто водой комнатной температуры, исключая при этом голову. Старинная максима “Saepe manus, raro pedes, nusquam caput” («руки мыть часто, ноги – редко, голову – вообще не надо») все еще считалась золотым правилом. «Мытье волос часто является причиной головной и зубной боли», – предупреждали медики (2). Предпочтение отдавали старинным методам: хорошенько растесать волосы частым свинцовым гребешком, смазать жиром и затем посыпать отрубями или крахмальной пудрой. Так что жирный блеск причесок европейских красавиц середины XIX столетия имел прочную бытовую основу.

В подобных установках вполне различимы следы древнейших мифологических представлений. Голова издавна считалась неприкосновенной и табуировалась как особо священная часть тела; необходимость помыть или постричь волосы всегда обставлялась всяческими магическими предосторожностями (3).

Городская культура в то время была весьма далека от современных гигиенических установок. Париж XIX столетия особенно шокировал наблюдателей своей вонью и грязью. Л.-С.Мерсье еще несколькими десятилетиями раньше недоумевал, как можно жить среди гнилостных испарений (4), а неустанный летописец парижской жизни Бальзак неоднократно фиксировал: «Дом обслуживался узкой лестницей... на каждой площадке стоял бак для нечистот – одна из самых омерзительных особенностей Парижа» (5). Бальзак усматривал в парижской грязи симптом «нравственного разложения» парижских властей.

Как показали авторитетные историки Жорж Вигарелло и Ален Корбен, в Европе XVII-XVIII веков общей практикой была так называемая «сухая чистка»: при дворе Людовика XIV лицо и кисти рук протирали надушенными салфетками, об общей гигиене особо беспокоиться было не принято, и оттого на блестящих балах в воздухе царил устойчивый запах немытого тела, что привело к привычке нюхать табак.

В первой половине XIX века мытье было достаточно затруднительной процедурой и в силу технических причин, поскольку приходилось нагревать большой бак с водой. Большинство семей со средним доходом могли позволить себе только общую ванну самое частое раз в неделю – по субботам, что воспринималось как особое ритуальное событие. А в бедных семьях и это было немыслимой роскошью. Стирка также была утомительным занятием: в обеспеченных домах нанимали прачку, которая кипятила огромное количество воды, вручную подсинивала и крахмалила одежду, гладила и затем пропускала белье через специальный прессовочный каток.

При всех прочих равных условиях англичане традиционно «резко выделялись на фоне остальных континентальных наций по гигиеническим стандартам: «британцы полагают, что мыло – это цивилизация» (6). В Лондоне система канализации [стр.108] была гораздо лучше, чем в Париже, поскольку уже с начала XIX века были проложены деревянные трубы (сделанные из вяза), а в начале 40-х годов их заменили на металлические.

Репутация англичан как чистюль в Европе XIX столетия во многом складывалась под влиянием такого яркого феномена, как британский дендизм, который лишь через три десятилетия был усвоен во Франции.

Английский денди Джордж Браммелл, без участия которого не обходился ни один прием в начале XIX века, вошел в историю как создатель современного канона мужской элегантности в костюме. Однако этот канон также подразумевал новую модель телесности и прежде всего отношения к личной гигиене. Браммелл был известен своей аккуратностью и выделялся в своем кругу редкими привычками. Знаменитый денди менял рубашки три раза на день и, если замечал мельчайшее пятнышко, тотчас отсылал сорочку опять к прачке. Счета за стирку составляли значительную статью его расходов.

Он сделал правилом ежедневную смену белья и утренние ванны. Его чистоплотность стала предметом бесчисленных сплетен и анекдотов, поскольку подобные обыкновения были весьма далеки от общепринятых норм того времени. Большинство его аристократических друзей очень редко прибегали к ваннам, но зато обильно пользовались духами, чтобы заглушить запах грязной кожи и пота. Браммелл первый отказался от регулярного применения духов, так как они ему просто не требовались.

Его утренний туалет включал несколько стадий. Сначала денди тщательно брился, используя серебряную чашку для бритья, Заметим, что именно он в тот момент ввел в моду чисто выбритый подбородок как атрибут мужской красоты. Далее часа два уходило на омовения в тазу, причем на заключительном этапе Браммелл купался в молоке, как Клеопатра. Молоко это нередко пускали в торговлю, и многие лондонцы, зная это, брезговали пить молоко, опасаясь, что им уже успел попользоваться красавчик денди.

Браммелл располагал целым арсеналом, или, как писал его биограф, «батареей», особых туалетных принадлежностей, (“batterie de toilette”). Из его любимых вещей стоит отметить изумительный кувшин темно-синего стекла с узором из экзотических птиц, серебряную плевательницу, по поводу которой он шутил, что «невозможно плевать в глину», а также большой удобный таз, который Браммелл возил с собой в путешествиях.

После купания приходил черед косметических процедур: Браммелл вооружался щеткой и тщательно растирал себя выше пояса, так что после этого массажа его кожа была багрового цвета, как у больного скарлатиной. Затем, вооружившись зеркальцем на длинной ручке, на манер того, что применяется в зубоврачебной практике, он удалял пинцетом все оставшиеся лишние волоски. Весь туалет обычно занимал около трех часов и, что более всего удивляло его современников, имел место каждый день (7). Даже верный камердинер Джессе, и тот не переставал забавляться и изумляться, описывая детали дендистской гигиены: «Подумайте только, этими смехотворными мелочами он занимался ежедневно, даже в возрасте пятидесяти лет, в здравом уме и твердой памяти!».

Когда Браммелл был вынужден эмигрировать во Францию, он там попал в тюрьму из-за долгов, но даже в заточении продолжал исполнять свои гигиенические ритуалы. В письме к своему другу Армстронгу он настоятельно требовал, чтобы ему присылали по три чистых полотенца каждый день, а также просил, чтобы особо позаботились о его драгоценных вещах, оставшихся в гостинице, – большом тазе и кувшине для воды.

Через некоторое время Браммеллу удалось добиться, чтобы ему доставили в камеру все его любимые туалетные принадлежности – и таз, и кувшин, и зубоврачебное зеркальце, и пинцет, и серебряную чашку для бритья, и плевательницу. Тогда, благодаря покровительству начальника тюрьмы, он смог возобновить свои трехчасовые гигиенические процедуры во всех деталях. Ему доставляли от 12 до 14 литров воды для ванны и 2 литра молока, причем его слуга с досадой прикидывал, что вместо этих двух литров молока за ту же цену можно купить стакан водки. Тем не менее, когда этот слуга впоследствии узнал о кончине Браммелла, он искренне прослезился.

Чистоплотность Браммелла казалась в свое время столь исключительной и странной, что вскоре стала отличительной эмблемой дендистского стиля, и многие писатели, изображая персонажей-денди в романах, обязательно подчеркивали нарциссизм героя через пристрастие к долгим и роскошным купаниям.

Французские последователи Браммелла и Пелэма, героя одноименного романа Эдуарда Бульвер-Литтона, целиком усвоили их эстетские манеры, сделали принципом частую смену белья и рубашек и, в частности, переняли гигиенические привычки. Бальзаковский герой Анри де Марсе во всем подражает Браммеллу: «Лакей принес своему барину столько различных туалетных принадлежностей и приборов и столько разных прелестных вещиц, что Поль не удержался, чтобы не сказать:

– Да ты провозишься добрых два часа!

– Нет, – поправил его Анри, – два с половиной» (8).

Как видим, Анри стремится «дотянуть» до браммелловской нормы – 3 часа на туалет. Его друг Поль, не столь искушенный в тонкостях дендизма, недоумевает: «Зачем наводить на себя лоск битых два с половиной часа, когда достаточно принять пятнадцатиминутную ванну, быстро причесаться и одеться». Тогда Анри, «которому в это время при помощи мягкой щетки натирали ноги английским мылом», объясняет ему, что истинный денди – это прежде всего фат, а успех у дам во многом зависит от опрятности: «Женщины помешаны на чистоплотности. Укажи мне хоть на одну женщину, которая воспылала бы страстью к мужчине-замарашке, будь он самым исключительным человеком! И сколько я видел исключительно интересных людей, отвергнутых женщинами за нерадивое отношение к собственной персоне».

В этом примере наглядно проявляется разница между французскими и английскими денди. Французу важнее всего эротическая функция гигиены: возможность непринужденно раздеться, не стесняясь собственного тела. Для него тело – конечное назначение взгляда, а одежда – лишь временный покров. Позднее аналогичные принципы «заботы о себе» будут исповедовать преемницы денди – знаменитые парижские куртизанки.

Если француз печется о своей репутации фата, то британский денди чистится и прихорашивается прежде всего ради собственной персоны. Чистое тело замыкает контур его внутреннего Я, сообщает ему непроницаемость скорлупы. Заметим, Браммелл не был фатом, хотя [стр.109] среди его друзей было немало знатных дам. Он устраивал свои гигиенические сеансы ради самоуважения, которое, в свою очередь, давало ему уверенность в обществе и позволяло играть роль светского диктатора.

Известно, что мнения Браммелла очень боялись и модницы, и щеголи. При оценке людей аккуратность была решающим критерием, Однажды он ночевал в загородном доме у знакомых и на следующий день приятель спросил о его впечатлениях. «Не спрашивай, дорогой мой, – ответил денди, – представь, наутро я обнаружил паутину в своем ночном сосуде!» (9). Неприхотливость и простота нравов, издавна вполне совместимые с традициями английской аристократии, уже казались этому городскому неженке непереносимыми.

Позднее, став членом привилегированного клуба Watier’s, он возражал против приема сельских джентльменов, мотивируя это тем, что от них якобы пахнет лошадьми и навозом. Сам Браммелл ненавидел запах конюшни, хотя в молодости служил в армии и немало ездил верхом. Однако, когда он вышел в отставку, то предпочитал выезжать в экипаже, а в дождливые дни и вовсе оставался дома, чтобы не замызгать свои свеженачищенные сапожки. Кстати, многие его поклонники интересовались, как он добивается сверхъестественного блеска обуви, на что получали лукавый рецепт: полировать ботинки пеной отборного шампанского! Своему слуге он приказывал натирать даже подошвы ботинок, и, когда слуга в первый раз, смущенный столь необычным приказом, не знал, как приняться за дело, денди собственноручно показал ему всю технику чистки.

Когда Браммелл жил во Франции, он столкнулся с проблемой грязных улиц. Не имея экипажа, он вынужден был в ненастную погоду ходить пешком и разработал специальный стиль передвижения: «Он ставил ногу только на возвышающиеся камни брусчатки и настолько ловко прыгал по ним на цыпочках, что умудрялся пройти всю улицу, не посадив ни одного пятнышка на ботинки». В то время из-за уличной грязи многие носили башмаки с деревянной подошвой, но денди никогда не надевал их в дневное время, чтобы не испортить свой стиль. Он позволял себе прибегнуть к таким башмакам, только когда возвращался домой ночью и никто из знакомых не мог его увидеть. Это было максимальной уступкой обстоятельствам, которую он мог себе позволить.

На случай дождя он имел зонт, который убирался в идеально облегающий шелковый футляр. Рукоятка зонта была украшена резной головой Георга IV, и говорят, Браммелл очень ценил в ней портретное сходство с оригиналом. Если он гулял с приятелем в сырую погоду, то непременно приказывая своему спутнику «держать дистанцию», чтобы тот его ненароком не забрызгал.

Еще одна кардинальная новация в дендистском туалете состояла в изменении прически. Браммелл отказался от ношения париков и одним из первых ввел в моду аккуратную короткую стрижку. В то время это имело недвусмысленные либеральные коннотации. Исторически в Англии парик был символом политического традиционализма, все консервативно настроенные деятели носили обильно напудренные парики. В 1795 году появился указ премьер-министра Уильяма Питта, предписывающий брать налог за пудру для париков. Пудру тогда делали из муки, а позднее, когда случился дефицит пшеницы, из конского каштана. Первый публичный протест против нового налога произошел, не без иронии судьбы, в специальном помещении для напудривания париков в Вобурнском аббатстве. Несколько знатных молодых людей под предводительством герцога Френсиса Бедфорда «торжественно отринули парики, вымыли головы, подстригли и вычесали (combed out) волосы». Вычесывание означает, по всей видимости, избавление от колтунов и насекомых, что было типично для владельцев париков.

Однако их акция не смогла изменить курс европейской моды – для этого потребовалось еще несколько лет. Парики было принято носить подолгу, порой один и тот же парик использовался десятилетиями, а если конструкция прически с накладными волосами была достаточно сложной, то ее оставляли на ночь. Луи-Себастьян Мерсье красноречиво описывал проистекающие из этого неудобства, которые терпели французские красавицы: «Женщины предпочитают переносить неприятный зуд, чем отказаться от модных причесок. Они успокаивают этот зуд при помощи особого скребка. Кровь приливает им к голове, глаза краснеют, но все равно они не могут не водрузить себе на голову обожаемую постройку».

[стр.110] Помимо описанного ущерба для здоровья, пристрастие к парикам порой таило в себе и прямой риск для жизни, поскольку через парик нередко передавалась смертельная инфекция. Голову аристократки могли украшать волосы бедняка, который страдал инфекционными заболеваниями. Дело осложнялось еще и тем, что для изготовления париков сплошь и рядом употребляли волосы мертвецов, что было особенно опасно при эпидемиях чумы. Был известный случай, когда доктор, пользовавший больных оспой, заразил собственную дочь через парик. В 1778 году оспа «приехала» из Лондона в Плимут опять-таки на докторском парике.

Ношение париков, таким образом, было весьма рискованным занятием, но если для докторов и судей парики были старинным атрибутом профессии, то для многих аристократов и их подражателей это было скорее вопросом моды, причем очевидные неудобства компенсировались престижностью прически.

Другой источник, относящийся к первой трети XVIII века, дает абсолютно сходную картину социальной дистрибуции «чистого» и «грязного»: в одной карете путешествуют молодая женщина из квакерских кругов «во всей элегантности чистоты», белизна ее рук оттеняется опрятным темным платьем, и неряшливый знатный франт в спутанном засаленном парике и в старом сюртуке, плечи которого обсыпаны пудрой. Противопоставление здесь идет сразу по нескольким линиям: пол, возраст, конфессия, социальная принадлежность и, наконец, как решающий пункт – аккуратность. Обратим внимание, что особенно ярко контраст между чистым и грязным выступает именно при сравнении: пока люди остаются в пределах своего социального круга, вряд ли можно ожидать резкого оценочного осуждения личных гигиенических привычек. Другое дело, когда включается взгляд со стороны, и особенно обостряется ситуация, если этот взгляд принадлежит реформатору моды. Тогда чистое/грязное сразу принимает на себя повышенную семиотическую нагрузку.

Проповедуя принципы безупречной гигиены, Браммелл пытался привить при дворе сугубо буржуазный и пуританский стиль суровой сдержанности в одежде и тщательного ухода за собственным телом. Поэтому в то время эпитет «грязный» в его устах служил презрительным клеймом для консервативной знати.

Интересно сравнить в этом отношении фигуру Браммелла с другим великим реформатором, Коко Шанель, во многом определившей лицо женской моды XX века. Шанель по своему социальному происхождению принадлежала к малообеспеченным буржуазным кругам. Благодаря своей незаурядности она также быстро вписалась в аристократическую среду, став любовницей Этьена Бальсана, а затем англичанина Боя Кейпела; позднее за ней ухаживал герцог Вестминстерский. Аналогично Браммеллу, Коко желала блистать в знатном обществе, в то же время презирая аристократов за безвкусицу туалетов и, что весьма характерно, за то, что они якобы «грязные». Ее тирады эпатировали окружающих. «Меня спросили, что я думаю о Полин де Сен-Север. Я сказала: «Она выглядит злой, жестокой и грязной. У нее в волосах рисовая пудра. И такой грубый, резкий профиль...» (даже упоминание рисовой пудры в этом контексте симптоматично – Коко, как и Браммель, ненавидела пудру и парики).

Именно кокотки конца XIX века были первыми потребительницами новейших усовершенствований в области гигиены. Они унаследовали традиции денди и фатов и отличались аккуратностью, желая нравиться. Отмеченная Шанель «выхоленность» проистекала из того, что они реально тратили немалые средства на приобретение гигиенических средств и установку в доме ванн последней конструкции. Бальзак не случайно замечает о своей героине Эстер: «Она принимала ванну, потом тщательно совершала обряд туалета, незнакомый большинству парижских женщин, ибо он требует чересчур много времени и соблюдается лишь куртизанками, лоретками или знатными дамами, проводящими свой век в праздности. Едва Эстер успевала окончить туалет, как являлся Люсьен, и она встречала его свежая, как только что распустившийся цветок».

Нана, прославленная куртизанка из романа Э.Золя, презирает буржуазных дам за неаккуратность. Она греется обнаженная у камина в присутствии своего любовника и рассуждает: «Да они неряхи, ваши порядочные женщины! Да, да, неряхи! Кто из ваших порядочных женщин осмелится показаться вот так, как я сейчас? Найди-ка такую». Нана нередко принимает гостей сразу после ванной, а в ее роскошном особняке центральное место – туалетная комната: «Сквозь никогда не запиравшиеся двери виднелась туалетная комната, вся в мраморе и зеркалах, с белой ванной, с серебряными тазами и кувшинами, с целым набором туалетных принадлежностей из хрусталя и слоновой кости». Обаяние кокотки связано с образом ухоженного и чувственного тела: «Нана, словно ее застигли врасплох с еще влажной после ванной кожей, ёжилась, запахивала то и дело расходившиеся полы пеньюара, улыбалась, испуганно выглядывая из кружевных оборок». Эротизм влажного тела становится устойчивым топосом женской красоты, и не случайно на полотнах Эдгара Дега 80-х годов появляется целая серия обнаженных купальщиц.

 Отправлено: 25.11.07 18:40. Заголовок: И Джорджу Брайану Бр..

Мировая мода знает случаи, когда денди заканчивали свою жизнь в позорной долговой яме, тюрьме или в печальном изгнании. Просто они тратили чересчур много денег на украшение самих себя, а это замечали другие денди, в том числе и кредиторы.
Так, например, англичанин Джордж Браммель, один из величайших денди мира, человек, придумавший в первой трети XIX века эту профессию, был вынужден бежать из Лондона на берега Франции. В его отсутствие друзья продали остатки его имущества. Среди остатков оказались 100 золотых лорнетов, 2000 запонок, 400 брошей, 200 тростей с драгоценными набалдашниками, 200 вееров. Плюс табакерки, миниатюрные клетки для птиц, 4 килограмма перчаток и 8 ящиков с парфюмерией. Известно, что, прежде чем выйти на улицу, Браммель одевался на протяжении четырех часов, из них только два часа он принимал ванну с душистыми травами.
Сегодня жизнь гораздо мобильнее, однако основным модным заветам мистера Браммеля мы остаемся верны. А он очень любил запонки, и с тех пор именно эти маленькие золотые кунштюки для манжет рубашки являются главным мужским украшением.
Запонки, введенные в моду Браммелем, ведут свою родословную от застежек на перчатках. Сегодня золотые или серебряные запонки, с драгоценными или полудрагоценными камнями, а иногда и без них, выпускают практически все ювелирные компании – Chopard, de Grisogono, Graff, Tiffany & Co., Bvlgari, Cartier, Faberge. Аксессуарные марки – вроде S.T. Dupont или Montblanc – также владеют мощными запонковыми собраниями. Даже мануфактура Breguet, испокон веков выпускавшая исключительно часы, и та в последние годы наладила производство драгоценных запонок. Лучшие в этом году у Breguet – из белого золота, с синей эмалью a la Faberge и золотой "рукописной" буковкой B.

Французский писатель и журналист Ж-А Барбе д"Оревильи опубликовал в 1845 году книгу "О дендизме и Джордже Браммелле". В ней писатель, будучи французским подражателем самого знаменитого денди, Браммелла, впервые описал и осмыслил такое явление, как "английский дендизм". В 1912 году вышла на русском в переводе М.Петровского и с тех пор не издавалась. Издательство Независимая Газета подготовило переиздание этой уникальной книги. Для этого издания перевод был отредактирован, а вступительную статью написала Ольга Вайнштейн. Книга снабжена комментариями и иллюстрациями. Остается добавить, что этой книгой издательство открывает новую серию "Modus Vivendi", посвященную стилистическим особенностям жизни в разных странах и в разные времена.

ДЖОРДЖ БРАЙАН БРАММЕЛЛ родился в Вестминстере: отец его, У.Браммелл, эсквайр, был личным секретарем лорда Норта - тоже денди в те часы, когда он засыпал на своей министерской скамье в знак презрения к самым яростным нападкам ораторов оппозиции. Норт устроил благосостояние У.Браммелла, человека деятельного и приверженного порядку. Памфлетисты, обличающие подкуп в надежде, что их самих кто-нибудь подкупит, прозвали лорда Норта богом жалований (the God of Emoluments). Но надо сказать правду: платя Браммеллу, он лишь вознаграждал его услуги. После падения кабинета своего благодетеля Браммелл стал первым шерифом в Беркшире. Он жил около Домингтон-Касла, известного тем, что некогда там обитал Чосер; жил с тем широким гостеприимством, в котором знают толк (и имеют средства, чтобы его оказывать) одни англичане. Он сохранил большие связи. Среди других знаменитостей часто принимал у себя Фокса и Шеридана. Таким образом, одним из первых впечатлений будущего денди стало общение с этими талантливыми и обаятельными людьми. Словно феи, они наделили его своими дарами; но они дали ему только половину своих сил и лишь самые ничтожные свои способности. Нет сомнений, что, встречая и слушая этих умных людей - светочей человеческой мысли, - когда они вели легкую беседу столь же вдохновенно, как выступали в парламенте и чьи шутки стоили их ораторского красноречия, - молодой Браммелл развил свои природные даровании, благодаря которым стал позднее одним из лучших - воспользуемся излюбленным англичанами словцом - соnversationalists Англии. Когда в 1794 году умер его отец, ему было шестнадцать. В 1790 году Браммелла послали в Итон, и уже тогда он отличался, но не в школьных занятиях, а теми чертами, которые прославили его позднее. Забота об одежде и холодная небрежность манер побудили товарищей дать ему прозвище, бывшее тогда в ходу, ибо имя денди не было еще в употреблении, и законодатели элегантности назывались Buck или Macaronies. Его прозвали Buck Brummell. По свидетельству современников, никто, кроме, быть может, Джорджа Каннинга, не имел большего влияния на своих товарищей по Итону, но влияние Каннинга объяснялось пылкостью его ума и сердца, тогда как влияние Браммелла происходило от качеств менее пьянящих. Он оправдывал изречение Макиавелли: "Мир принадлежит холодным умам". Из Итона Браммелл отправился в Оксфорд, где пользовался успехом того же рода, навсегда ставшим его уделом: он покорял своим внешним блеском, и его превосходство проявлялось не в кропотливой умственной работе, а в житейских отношениях. Окончив Оксфорд, спустя три месяца после смерти отца он вступил корнетом в 10-й драгунский полк, которым командовал сам принц Уэльский.

Немало потрачено усилий, чтобы объяснить внезапную склонность, которую Браммелл внушил принцу. О ней ходят анекдоты, впрочем, не заслуживающие упоминания. Стоит ли пересказывать сплетни? Интересно другое. Действительно, Браммелл, такой, каким он был, не мог не привлечь к себе внимания и симпатий человека, который, судя по рассказам, больше гордился и наслаждался своими изящными манерами, чем высоким положением в обществе. Известно, каким он был в молодые годы и как боялся состариться. В то время принцу Уэльскому исполнилось 32 года. Со своей вялой и дряблой красотой Ганноверской династии, красотой, которую он старался одушевить нарядной одеждой, оживить огненной игрой алмазов, с душой, столь же золотушной, как и тело, он все же сохранил природную грацию, эту последнюю добродетель придворных. Тот, кто стал впоследствии Георгом IV, признал в Браммелле частицу самого себя, ту, что оставалась здоровой и светлой: вот в чем тайна благосклонности, которую он ему выказывал. Все произошло так же просто, как прекрасная женщина покоряет мужчину. Бывает, дружескую привязанность порождает телесная привлекательность, внешнее очарование, подобно тому, как иногда любовь рождается из душевной прелести, скрытой и бесплотной. Таким и было чувство дружбы принца Уэльского к молодому корнету: это чувство, оставшееся на уровне ощущений, - возможно, единственное, какое еще было доступно его заплывшей жиром, полузадушенной телом душе. Итак, непостоянная благосклонность, которой он одаривал то лорда Барримора, то Джорджа Хэнгера и многих других, выпала теперь на долю Браммелла со всей внезапностью каприза и пылом влюбленности. Он был представлен принцу на знаменитой Виндзорской террасе в присутствии самого взыскательного светского общества. Там он выказал все то, что принц Уэльский должен был ценить больше всего на свете: цветущую юность наряду с уверенностью человека, который знает жизнь и может быть ее господином; самое тонкое и смелое сочетание дерзости и почтительности; наконец, гениальное умение одеваться, удачно сочетавшееся с находчивостью и остроумием. Конечно, в таком потрясающем успехе крылось нечто большее, чем только причуда с обеих сторон. Слово "причуда" обожают озадаченные моралисты, как слово "нервы" - врачи. С этого мгновения он занял очень высокое место во мнении общества. На свадьбе наследного принца и Каролины Брауншпейгской он исполнял обязанности chevalier d"honneur: его, сына простого эсквайра, служившего секретарем, правнука купца, предпочли знатнейшим аристократам Англии. Такое отличие немедленно собрало вокруг него весь высший свет, завязавший с ним самые дружественные и лестные отношения; тут были и лорд Р.Е. Сомерсет, лорд Питершем, Чарлз Кер, Чарлз и Роберт Маннерсы. Пока еще удивляться нечему, это была только удача. Он родился, как говорят англичане, с серебряной ложкой во рту. Он обладал тем необъяснимым даром, который мы зовем нашей звездой и от которого вопреки рассудку и справедливости зависит судьба; но что действительно поражает, что оправдывает его счастье, так это то, что он сумел его удержать. Баловень судьбы, он стал и баловнем общества. Байрон, говоря где-то о портрете Наполеона в императорской мантии, добавляет: "Казалось, он в ней родился". То же можно сказать про Браммелла и про его знаменитый, изобретенный им фрак. Он вступил на свой престол без смущения, без колебания, с уверенностью, равносильной убежденности. Все содействовало его необычайной власти, и никто не воспротивился ей. В обществе, где связи значат больше, чем заслуги, где люди, для того только чтобы выжить, должны, словно раки, цепляться друг за друга, Браммелла поддерживали, скорее как почитатели, чем как соперники, герцоги Йоркский и Кембриджский, графы Уэстморленд и Чатем (брат Уильяма Питта), герцог Ратленд, лорд Деламир - все наиболее выдающиеся политические деятели и представители света. Женщины, которые, как и священники, всегда на стороне сильного, славословили его своими алыми устами. Они были глашатаями его славы, но они и остались только глашатаями, и в этом неповторимость Браммелла. Именно этим он существенно отличался от Ришелье и почти ото всех мужчин, созданных для обольщения. Он не был тем, что свет называет распутником. Ришелье слишком похож на татарских завоевателей, которые делали себе ложе из сплетенных женских тел. Браммелл никогда не гнался за подобными трофеями; его тщеславие не было закалено в горячей крови. Сирены, морские девы пели дивными голосами, но их бока были покрыты непроницаемой чешуей, увы, тем более восхитительной, чем она была смертоносней. И его тщеславие не страдало от этого - напротив! Оно никогда не сталкивалось с иной страстью, которая бы ему мешала или уравновешивала его; оно царило в одиночестве и было тем могущественнее: любить, даже в наименее возвышенном смысле этого слова - желать - всегда значит зависеть и быть рабом своего желания. Самые нежные объятия - те же оковы, и будь вы Ришелье, будь вы даже самим Дон-Жуаном, знайте: разрывая столь нежные объятия, вы рвете лишь одно звено своих оков. Вот рабство, которого избежал Браммелл. Его победы обладали дерзостью бескорыстия. Кружа чужие головы, сам он не ведал головокружения. Любопытное это было зрелище! В Англии, где сочетание высокомерия и трусости взамен истинного стыда порождает чопорность, молодой человек, столь привлекательный от природы и благодаря своему искусству, наказывал женщин за их недобросовестные притязания, держась в отношениях с ними границ учтивости, установленных вовсе не затем, чтобы их соблюдали. Между тем Браммелл поступал так безо всякого расчета, без малейших усилий. Тому, кто знает женщин, ясно, что это удваивало его власть: он задевал романтическую гордость высокомерных леди и дразнил гордыню развращенную.

У этого короля моды не было признанной возлюбленной. Лучший денди, чем принц Уэльский, он не обзавелся никакой госпожой Фицхерберт. Он был султаном, но без платка. Ни заблуждение сердца, ни смятение чувств не могли повлиять на выносимые им приговоры. Зато это были приговоры властелина. Будь то хвала или порицание - слово Джорджа Брайана Браммелла тогда решало все. Он был самодержцем мнений. Допустим, что подобная власть могла принадлежать подобному человеку где-нибудь в Италии: разве там влюбленная женщина стала бы с этим считаться! Но в Англии даже женщина безумно влюбленная, прикалывая цветок или примеряя наряд, больше заботилась о суждении Браммелла, чем о радости своего возлюбленного. Одна герцогиня (известно, на какое высокомерие дает право титул в гостиных Лондона), рискуя быть услышанной, внушала дочери в разгар бала, чтобы та тщательно следила за своим поведением, за своими жестами и ответами, если случится, что Браммелл удостоит ее разговором; ибо в эту раннюю пору своей жизни он еще смешивался с толпой танцующих на балах, где прекраснейшие руки ждали только его руки. Позднее, опьяненный исключительным положением, которое он себе создал, Браммелл отказался от слишком обыденной для него роли бального танцора. Он проводил в зале лишь несколько минут, окидывал его взором, выносил свой приговор и исчезал, следуя знаменитому принципу дендизма: "Оставайтесь в свете, только пока не произвели впечатления; но лишь оно будет достигнуто, удаляйтесь". Он знал, как неотразимо его влияние. Произвести впечатление уже не было для него вопросом времени.

Этот блестящий человек, властитель дум, чья молодость лишь увеличивала его славу, чей облик, жестокий и обольстительный, заставлял женщин любить и проклинать его, неминуемо должен был вызывать противоречивые страсти - глубокую любовь, неутолимую ненависть; но все так и осталось под спудом. В Англии правила приличия, уродующие души, препятствуют появлению женщин, подобных мадемуазель де Леспинасс; что же касается какой-нибудь Каролины Лэм, у Браммелла не было ее оттого, что женщины более чувствительны к измене, чем к равнодушию. Насколько нам известно, одна только женщина оставила о Браммелле несколько слов, таящих (и выдающих) страстное чувство. То были слова куртизанки Хэрриет Уилсон; и неудивительно - ведь она мечтала не о любви Браммелла, а о его славе. Качества, которые привели его к успеху, могли бы обогатить куртизанку. А впрочем, и не будучи Хэрриет Уилсон, женщины прекрасно знают цену сдержанности по отношению к своему полу. Как мужчины, они обладают математическим гением, да и любым другим; и, несмотря на его гений, не прощают Шеридана, дерзнувшего заказать скульптурную копию своей руки, которую он полагал красивейшей в Англии.

В отличие от Алкивиада, чья красота сочеталась с дарованиям полководца, Джордж Брайан Браммелл не был рожден воином и недолго пробыл в 10-м драгунском полку. Вероятно, он и вступил в него с целью более серьезной, чем могло показаться: сблизиться с принцем Уэльским и навязать отношения, которые быстро помогли ему выдвинуться. Говорили не без пренебрежения, что Браммелл не смог устоять перед мундиром. Это значило бы объяснять сущность денди вкусами младшего офицера. Денди, который на все накладывает печать утонченной оригинальности (слова лорда Байрона), не может не питать ненависти к мундиру.

Впрочем, и в предметах более важных, чем одежда, в самой натуре Браммелла была наложена его участь подвергнуться осуждению, лишь только умрет его влияние. Пока он жил, этому влиянию подчинялись и самые неподатливые; но в настоящее время и при господствующих предрассудках анализ такой личности - труднейшая психологическая задача. Женщины никогда ему не простят, что он, подобно им, обладал грацией; мужчины - что не обладают ею подобно ему.

Мы не устанем повторять то, что было сказано выше: только независимость делает из человека денди. В противном случае установились бы законы дендизма, а их не существует. Всякий денди - человек дерзающий, но при этом знающий меру и способный вовремя остановиться, человек, нашедший между оригинальностью и эксцентричностью ту пресловутую точку пересечения, о которой говорит Паскаль. Вот почему Браммелл не смог смириться со строгой военной дисциплиной - тоже своего рода мундиром. В этом смысле он был никуда не годным офицером. Джессе, великолепный летописец, которого можно упрекнуть лишь в том, что он недостаточно забывчив, передает несколько анекдотов о недисциплинированности своего героя. Он покидает строй во время занятий, не повинуется приказам полковника. Но полковник под его обаянием. Он его не наказывает. Через три года Браммелла произвели в капитаны. Внезапно его полк переводят в Манчестер, и только из-за этого самый молодой капитан самого блестящего в армии полка бросает службу. Он говорит принцу Уэльскому, что не хочет удаляться от него. Вышло любезнее, чем если б он упомянул о Лондоне; ибо главным образом его удерживал Лондон. Там родилась его слава: в лондонских салонах, где богатство, праздность и цивилизованность, достигшая крайнего своего предела, придают манерам ту очаровательную принужденность, которая вытеснила естественность. Перл дендизма, сброшенный в фабричный Манчестер, - это столь же чудовищно, как Ривароль, очутившийся в Гамбурге.

Браммелл уберег свою будущую славу, оставшись в Лондоне. Он поселился на Честерфилд-стрит, # 4, напротив Джорджа Сэлвина, одного из тех законодателей моды, которых он затмил. Его состояние, довольно значительное, тем не менее не соответствовало его положению в обществе. Другие - а их было немало среди сыновей лордов и набобов - блистали пышностью, которая раздавила бы Браммелла, если бы глупцам было дано превзойти человека думающего. Роскошь Браммелла скорее обдуманна, чем блестяща; она стала лишним доказательством верности этого ума, предоставлявшего дикарям носить яркие цвета и высказавшего позднее великую аксиому: "Хочешь быть хорошо одетым - не надо носить то, что бросается в глаза". Брайан Браммелл обзавелся собственным выездом, отличным поваром и обстановкой, которая подошла бы женщине с натурой поэта.

Он давал восхитительные обеды, где собиралось общество столь же избранное, как и вина. Как все его соотечественники, и особенно его современники, он любил напиваться допьяна. Вялый и нервный, среди скуки праздного английского существования, от которого дендизм спасает лишь наполовину, он искал иной, бурной жизни - той, что кроется на дне бокалов, бьется живее и полна звуков и ослепительного света. Но, даже скатываясь и бездну опьянения, он оставался остроумным и элегантным, подобно Шеридану, о котором вспоминают всякий раз, как речь заходит о недостижимом превосходстве.

Этим он и покорял окружающих. Проповедники-методисты (а они существуют не только в Англии) все близорукие люди, дерзавшие сказать о Браммелле свое слово, рисовали его, и это величайшее заблуждение - как пустую, безмозглую куклу, стараясь его унизить, они унижали его эпоху, говоря, что он был ее прихотью. Напрасные усилия! Тщетно будут они наносить удар за ударом по этой славной поре Великобритании, подобно тому, как во Флоренции ударяли по полому золотому шару, пытаясь сжать заключенную в нем воду: непокорная стихия проникала сквозь стенки, но не сжималась. Так и им не удастся превратить в общество упадка Англию 1794-1816 годов. Есть такие эпохи, которые не поддаются сжатию, упорно сопротивляясь всему, что о них ни скажут. Точно великий век Питта, Фокса, Уиндема, Байрона, Вальтера Скотта стал менее великим, потому что был полон именем Браммелла. Такое утверждение абсурдно, и, следовательно, было в Браммелле нечто, достойное привлекать и пленять взоры великой эпохи - взоры, не поддающиеся подобно птенцам, которых ловят на зеркало, только на приманку изящных или роскошных одежд. Пленявший их Браммелл ставил искусство одеваться, которым увлекался великий Чатем, совсем не так высоко, как принято думать. Его портные, Дэвидсон и Мейер, которых со всей глупостью бесстыдства пытались изобразить творцами его славы, вовсе не занимали в его жизни места, какое им обычно приписывают. Послушаем лучше Листера - его изображение правдиво: "Его пугала мысль, будто своей славой он, пусть в малейшей степени, был обязан портным, и он полагался лишь на тонкое очарование благородной и изысканной непринужденности, которой действительно отличался". Правда, в самом начале своей карьеры Браммеллу, никогда не забывавшему о внешности, - в то время демократический Чарлз Фокс прививал на английской почве, очевидно, пущего блеска ради, красные каблуки, - приходилось заботиться о форме во всех ее проявлениях. Ему хорошо было знакомо то скрытое, но несомненное воздействие, какое оказывает одежда даже на людей, более всего презирающих ее с высоты своего бессмертного духа. Позднее, по словам Листера, он отказался от этого главного увлечения своей юности, хотя и не похоронил его полностью, в той мере, в какой оно основывалось на опыте и наблюдении. Одеваясь по-прежнему безупречно, Браммелл приглушил цвета своей одежды, упростил покрой и носил ее, не думая о ней. Он достиг таким образом той вершины искусства, где оно уже соприкасается с природой. Впрочем, Браммелл стремился производить впечатление более возвышенными средствами, и об этом часто, слишком часто забывали. На него смотрели как на существо исключительно чувственное, хотя даже красота его была духовна. В самом деле, он блистал скорее выражением лица, нежели правильностью черт. Волосы у него были почти рыжие, как у Альфьери, а падение с лошади во время кавалерийской атаки исказило греческий профиль. Манера держать голову у него была красивее лица, а осанка - физиономия стана - превосходила совершенство форм. Послушаем, что говорит Листер: "Он не был ни красив, ни дурен; но было во всем его существе выражение утонченности и сосредоточенной иронии, а в глазах - невероятная проницательность". Острый взгляд иногда мог застывать в равнодушии, лишенном даже презрения, как подобает истинному денди, - человеку, в котором заключено нечто такое, что выше вещей видимого мира. В его устах английский язык так же ласкал слух, как он ласкает взор и разум. "Он не притворялся близоруким, - продолжает Листер, - но, оказавшись в обществе, которое не льстило его тщеславию, он окидывал окружающих тем спокойным, но блуждающим взглядом, который скользит по человеку, не узнавая его, не останавливается ни на чем и ничем не может быть ни прикован, ни занят, ни отвлечен". Таков был Джордж Брайан Браммелл Щеголь. Я, посвятивший ему эти страницы, видел его в старости, и еще можно было разглядеть, каким он был в пору своего расцвета: ибо выражение лица неподвластно морщинам, и человек, замечательный именно одухотворенностью, смертен гораздо менее всякого другого.

.Впрочем, ум его соответствовал выражению лица и даже его превосходил. Недаром божественный луч коснулся его телесной оболочки. Но из-за того, что он обладал умом весьма редкого склада, не направленным на то, что занимает других, можно ли вовсе ему в нем отказывать? Браммелл в своем роде был великим художником; только искусство его не имело жанра и не проявлялось в специально отведенное время. Им была сама его жизнь: то был нескончаемый блеск дарований, не знавших передышки, в человеке, созданном, чтобы жить среди людей. Он восхищал своей личностью, как другие восхищают своими творениями. Его ценность была в нем самом. Он выводил из оцепенения - а это совсем непросто - общество, страшно пресыщенное, чересчур осведомленное, жертву всех видов эмоциональной усталости, усталости, свойственной дряхлым цивилизациям, - и не жертвовал ради этого даже частицей своего достоинства. В нем уважали все, даже его капризы. Ни Этеридж, ни Сиббер, ни Конгрив, ни Ванбру не могли вывести такое лицо в своих комедиях, ибо для смешного он был недосягаем. Если бы он не отразил его своим тактом, не победил силой уверенности в себе, он бы все же уберегся от него силой своего остроумия - этого щита с острием посередине, превращавшим саму защиту в нападение. И здесь он, быть может, будет понят лучше. Люди, неспособные ощутить ускользающую грацию, чувствуют неотвратимую силу, а власть Браммелла над его эпохой покажется менее баснословной, менее необъяснимой, если сказать об одной его малоизвестной черте: умении высмеивать. Ирония - тот дар, который один заменяет все прочие. Она превращает человека в сфинкса, интригующего, как тайна, и будоражащего, как опасность.

А Браммелл был ею наделен и умел уязвить, даже льстя самолюбию, и оживлять самую блестящую беседу тем тщеславным страхом, который не придает остроумия, но подстегивает его в тех, в ком оно есть, и заставляет быстрее обращаться кровь в жилах тех, у кого его нет. Именно дар иронии сделал его величайшим мистификатором, какой когда-либо рождался в Англии. Не было, говорит автор Грэнби, такого хозяина зверинца, который лучше сумел бы показать ужимки обезьяны, чем он умел обнаружить смешную сторону, таящуюся в каждом; несравненно было его умение управлять своей жертвой и выставить ее в самом смешном свете - забава, заключающая в себе, если угодно, долю жестокости; но дендизм - создание скучающего общества, а скука не делает человека добрее.

Все это важно иметь в виду, когда судишь о Браммелле. Он был прежде всего денди, и речь идет лишь о его могуществе. Своеобразная тирания, не вызывавшая восстаний. Как и все денди, он стремился скорее изумлять, чем нравиться: стремление, весьма свойственное людям, но заводящее их слишком далеко, ибо наивысшее изумление есть ужас. Надо уметь вовремя остановиться: только Браммелл обладал этим искусством. Он смешивал в равных долях страх и любезность и составлял из них магическое зелье своего обаяния. Беспечность не позволяла ему быть пылким, так как пылкость равносильна страстному увлечению: а страстно увлекаться - значит быть привязанным к чему-либо и, следовательно, унижать себя, к тому же хладнокровие питало его остроумие: как принято говорить у нас во Франции il avait du trait. Он был столь же язвителен в разговоре, как Хэзлитт в своих сочинениях. Его слова распинали, а дерзость была слишком необъятна, чтобы уместиться в эпиграммах. Выразив колкими словами, он затем переносил ее на все свои действия, манеры, жесты, самый звук своего голоса. Наконец, он применял ее с тем неоспоримым превосходством, которое одно делает ее терпимой среди людей порядочных; ибо дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет. Этот дар не принято выставлять напоказ, да дерзость и не нуждается в словах: безо всяких усилий она разит куда сильнее, чем самая блестящая эпиграмма. Для тех, кто ею обладает, дерзость - наилучшая защита, какую только можно найти против столь часто враждебного нам тщеславия других; и она же самый элегантный плащ, скрывающий недостатки, которые мы сами в себе находим. Нужно ли что-нибудь иное тем, кто ею наделен? Разве не сделала она больше для прославления ума князя Талейрана93, чем сам этот ум? Дочь Легкомыслия и Самоуверенности - двух качеств, казалось бы, исключающих друг друга, - она же и сестра Грации, с которой должна оставаться в союзе. Обе они лишь выигрывают в сравнении. В самом деле, без Дерзости Грация походила бы на бесцветную блондинку, а Дерзость без Грации может показаться слишком знойной брюнеткой. Чтобы лучше проявить свою сущность, обе они должны быть соединены.

И Джорджу Брайану Браммеллу это удавалось лучше, чем кому-либо другому. Этот человек, о котором судили лишь по внешности, обладал такой силой ума, что одной своей манерой держаться властвовал более, нежели словами. Его воздействие на других было гораздо непосредственнее, чем то, которое основывается только на даре речи. Он оказывал его самим звуком голоса, взглядом, жестом, явным намерением, наконец, даже молчанием вот возможное объяснение тому, что от него осталось так мало слов. С другой стороны, те изречения, которые донесли до нас мемуары его времени, кажутся либо пресными, либо уж чересчур острыми, что также своего рода недостаток. В них чувствуется терпкий привкус соленого духа того народа, который боксирует и напивается, не впадая в грубость там, где мы, французы, давно бы забыли о всякой деликатности. Заметьте себе: то, что в области мысли называется в узком смысле слова остроумием, будучи связано по существу с языком, нравами, общественной жизнью. средой - с тем, что меняется всего резче при переходе от народа к наряду, - неизбежно умирает, оторванное от родины, в том изгнании, каким является перевод. Сам смысл выражений, характеризующих остроумие каждой нации, не удается полностью передать средствами другого языка. Попробуйте, например, подыскать слова, точно передающие понятия win, humor, fun, из которых слагается английское остроумие в его неповторимой тройственности. Переменчивое, как и все индивидуальное, остроумие переливается из одного языка в другой не более чем поэзия, вдохновляемая по крайней мере общими чувствами. Подобно некоторым винам, не терпящим перевозки, остроумие следует смаковать на его родной почве. Наконец, оно не переносит и старения; его природа сродни прекраснейшим розам, отцветающим скоро, и в этом, быть может, тайна наслаждения, которое оно доставляет. Господь нередко делает недолгую жизнь более насыщенной, чтобы благородная любовь к преходящему не иссякла в их сердцах.

Так что мы не станем приводить здесь изречений Браммелла. Они не оправдали бы его славы, а между тем он им ею обязан; но среда, которая их породила и как бы напитала своей энергией, более не существует. Не будем же их ворошить, не будем считать эти песчинки, некогда бывшие искрами, которые время погасило и развеяло. Призвания столь многообразны, что возможна слава, подобная звуку, прорезавшему тишину; она вечно будет давать пищу мечтам, но не поддается разумному объяснению. Но как не поразиться этой волне славы, нахлынувшей на человека столь земного, как Браммелл, трижды земного, ибо он был тщеславен, родился англичанином и стал денди! И, как все приземленные люди, он не стремился к невозможному, а жаждал лишь доступных наслаждений, добивался их и получал в избытке. Судьба платила ему той монетой, которую он превыше всего ценил. От общества ему достались в удел все блага, какими оно располагает, и для него не было большего счастья, ибо он не думал, подобно Байрону - то вероотступнику, то вновь обращенному денди, - что свет не стоит ни единой радости, которую у нас отнимает. Свет не лишил его ни единой утехи вечно подогреваемого тщеславия. С 1799 по 1814 год не было в Лондоне ни одного раута, ни одного празднества, где бы присутствие великого денди не стало торжеством, а его отсутствие - несчастьем. Газеты заранее помещали его имя во главе списка самых именитых гостей. На балах и олмаке, на meetings в Аскоте все подчинялись его влиянию. Он был председателем клуба Уатье, членом которого вместе с лордами Альванлеем, Милдмеем и Пьерпуэном состоял и Байрон. Он был душой (если тут уместно упоминать о душе) знаменитого павильона в Брайтоне, Карлтон-Хоуса, Бельвуара. Особенно был дружен с Шериданом, герцогиней Йоркской, Эрскином, лордом Таунсхендом и с увлекающейся и странной герцогиней Девонширской, которая писала стихи на трех языках и не брезговала целовать своими патрицианскими губами лондонских мясников, чтобы привлечь лишние голоса в пользу Фокеа. Браммелл импонировал даже тем, которые могли его осуждать, которые, будь он действительно лишь баловнем судьбы, сумели бы разглядеть в нем под внешним блеском внутреннюю пустоту. Рассказывали, что госпожа де Сталь едва ли не пришла в отчаяние, не понравившись ему.

Всемогущее кокетство ее ума оказалось бессильным перед холодностью и насмешливостью денди. Бесстрастный и придирчивый, он не способен был принимать всерьез ее энтузиазм. Коринна не имела успеха у Браммелла, как и у Бонапарта: это сближение вызывает в памяти слова лорда Байрона, приведенные выше. Наконец, вот еще более необычный успех Браммелла: другая женщина, леди Станоп, арабская амазонка, которая вскачь вылетела из круга европейской цивилизации и английской рутины - этой древней карусели, - чтобы пробудить свои чувства среди опасностей и независимости пустыни, после долгих лет отсутствия из всех цивилизованных людей, оставленных ею, вспоминала лишь об одном, быть может, самом цивилизованном - о денди Джордже Браммелле. Конечно, когда помнишь об этом живом, неизгладимом впечатлении, произведенном на лучшие умы эпохи, то поневоле приходится смотреть на того, кто это впечатление вызвал (будь он даже фатом), - с серьезностью, приличествующей по отношению ко всем, кто покоряет воображение людей. Поэты, в силу того только, что они эхо своего времени, были полны Браммеллом. Мур воспевал его, но что такое Мур? Браммелл, быть может, был одной из муз Дон-Жуана, невидимой поэту. Во всяком случае, можно утверждать, что эта странная поэма от начала до конца проникнута духом дендизма и бросает яркий свет на наши представления об особенностях и складе ума Браммелла. Именно благодаря этим исчезнувшим для нас свойствам, он сумел подняться так высоко и царил так долго Он не сошел с этой высоты, но был низвергнут, унося с собой несовершенные черты, которые после него появлялись лишь в искаженном виде. Отупляющий turt занял место дендизма. Отныне в high life только и осталось, что жокеи да псари.

 Отправлено: 02.04.10 21:27. Заголовок: http://www.liveinter..

http://www.liveinternet.ru/users/arin_levindor/post104158634/
http://www.liveinternet.ru/users/arin_levindor/post104158791/